Бойл Элизабет - Кое-Что О Любви

---

Анонс
Ну и ну! Как такое могло случиться? Барон Седжуик, живущий в своем поместье, вдруг начинает получать из Лондона огромные счета, подписанные Эммелин Седжуик, его... женой.

Но этого не может быть.
Он придумал себе жену, чтобы избавиться от бесконечных преследований мамаш с дочерьми на выданье, никакой Эммелин е существует!
Надо срочно ехать в Лондон и там разобраться в этой странной истории.
Кто же все-таки она, эта Эммелин?
И что сулит встреча с ней?
Пролог
Англия, 1801 год
- Моя последняя трапеза, - вздохнул лорд Джон Тремон, вонзая нож и вилку в толстый кусок мяса на своей тарелке. - Но она по крайней мере великолепна.
- Полагаю, Джек, этому способствует то, что за все плачу я, - сухо заметил его лучший друг Александр Денфорд, барон Седжуик.
- Ты мне кое-чем обязан, - ответил Джек, прежде чем отправить в рот следующий кусок.
- Я обязан тебе? - рассмеялся Алекс. - Ладно, я не из тех, кто предъявляет счет своим друзьям, но я действительно не представляю, чем обязан тебе. - Он снова наполнил свой бокал из бутылки, которую принес им хозяин трактира. Вино было французское, очень дорогое, и Алекс знал, что лучше выпить несколько бокалов, прежде чем его друг решит наброситься на изысканный напиток с тем же рвением, что и на ростбиф. - Я подписал довольно много твоих счетов от Уайта за прошлый месяц.
- Карманные расходы, - отозвался Джек, помахав рукой.
- А браслет, который я купил для леди сомнительной репутации, потому что ты боялся, как бы она не ушла к старому Амберкромби?
- Это был вопрос чести. - Джек принялся за следующий кусок мяса. - Кроме того, разве можно себе представить, что я так старомодно потеряю любовь Камиллы? - Он пожал плечами и взглянул на бутылку бордо.
- А что скажешь о той паре лошадок, которых ты намеревался купить, но у тебя не хватило нахальства? - Алекс легким движением отодвинул бутылку подальше от друга.
- Сила обстоятельств, дружище, - усмехнулся Джек. - Во всяком случае, это не больше того, что я сделал бы для тебя.
- Разница только в том, что у меня есть деньги на все эти обстоятельства, а у тебя нет.
Рука Джека, в которой он держал вилку, замерла в воздухе между его ртом и тарелкой.
- Седжуик, что, черт возьми, происходит? Сегодня вечером ты говоришь, как мой брат-паралитик. Что привело тебя в такое отвратительное настроение?
- Ничего. Но я все же не понимаю, чем обязан тебе.
- Ты забыл о своей дорогой жене, об Эммелин? - Усмехнувшись, Джек подался вперед. - Без меня ты никогда не заслужил бы ее нежного обхождения. Думаю, за это ты мне многое должен.
На этот раз рассмеялся Алекс:
- Ты считаешь, что я обязан тебя благодарить за свою жену? Немного нагло, однако. - Он наполнил бокал друга вином. Джек Тремон был пьяницей, транжирой и греховодником, но, несмотря на это, более верного друга у Алекса никогда не было.
- Я думаю, твоя женитьба гениальна и поэтому стоит постоянного вознаграждения, - сказал Джек, шутливо салютуя поднятым бокалом, главным образом самому себе.
«Кое-чего стоит», - подумал Алекс и сказал:
- Мой брак удачен, потому что у меня хватает ума и средств его поддерживать. Как тебе должно быть известно, успех его обеспечен благодаря моей расчетливости и предвидению. Ты помог ускорить его появление на свет.
- Седжуик, - фыркнул его друг, - ты самый нудный человек на земле. «Расчетливость и предвидение», как же! Эммелин - самое лучшее, что когда-либо тебе доставалось. Ока не дает тебе превратиться в полного зануду.

Борген Юхан - Маленький Лорд

---

Они выходили из хижины и, пошатываясь, брели к деревьям. Выходили по одному, нетвердой походкой, продрогшие до костей, и под сенью деревьев старались как можно дальше отойти друг от друга; ежась от холода, они тяжело ступали по рыхлому снегу.

Потом смущенно оглядывались вокруг и тут, во мгле и холоде, справляли нужду. В большинстве своем старые люди, они с трудом ступали по скользкому насту, неловко – без привычки – ковыляли по лесным кочкам.
Мириам Стайн стояла на низком крыльце, которое вело в дом – род хижины для лесорубов, только не в меру большой и неудобной. Прямая, полная сил после утренней разминки, стояла она на крыльце, глубоко вдыхая воздух, и с каждым выдохом от ее сочных губ веером разлетался пар.

В спортивной куртке, в брюках, она единственная из всех женщин вписывалась в пейзаж. Закурив сигарету, она приветливо кивала всем, кто, пошатываясь и спотыкаясь, возвращался назад, в хижину, где какникак было тепло вблизи раскаленной докрасна печурки, слишком маленькой для просторной пустой комнаты с темными стенами, обычно служившей приютом парням в грубых сапогах, с топором и котомкой за плечами.

Она кивала каждому, кто взбирался на крыльцо, сопровождая кивок легкой улыбкой. Ее душу переполняло сострадание, да, именно сострадание к соплеменникам – беженцам, наскоро собравшимся в путь.

Она испытывала к ним сострадание с примесью досады от того, что эти люди не могли, а может, – кто знает? – и не хотели представить себе иную обстановку, чем та, к которой привыкли: улица, лавчонка, город, где они провели свою жизнь, защищенные домом, защищенные, как они воображали, всем, что их окружало. За долгие годы они утратили страх перед преследованием.

И когда преследования начались, перекинувшись и в здешние глухие места, когда и здесь началась охота на людей и всё, о чем раньше только читали в газетах, они никак не могли в это поверить. Они ходили друг к другу в гости, ошарашенные, неверящие, собирались кто в задних комнатах при лавчонках, кто – в ослепительных гостиных состоятельных семейств, там, где, пожалуй, лишь семисвечник на столе перед зеркалом напоминал хозяевам об их происхождении, общности с другими, подобными им людьми, о былых гонениях. Да и не забыли ли они вообще, что они евреи?
Она не забыла. Она, в детстве никогда не знавшая притеснений, а после на крыльях хвалы летавшая от концерта к концерту, из города в город по всей Скандинавии, она, вкусившая сладость успеха в Англии и в Голландии, да и в самой Германии до того, как там начались преследования... вот только не во Франции...

Она стояла, улыбаясь воспоминаниям, рассеянно кивая людям, возвращающимся в дом. Честолюбие ее жаждало покорить Париж, но там ей не повезло...
Нет, она не забыла, что она еврейка. Впрочем, думала ли она об этом в детстве, и после – в консерватории? Никогда.

Наверно, и она тоже нипочем не вспомнила бы об этом, не случись то небольшое происшествие...
Правда, теперь и это воспоминание вызвало у нее улыбку, потому что случилось то происшествие в дни ее счастья... Как давно все это было...
Не случись оно, может, мысль, что она еврейка, огорошила бы ее столь же внезапно, как и всех прочих, кого она сейчас в душе корила за это!..
Она стояла, улыбаясь своим мыслям. Из леса вышла старая фру Ф. – худая, в тяжелой, неудобной одежде; решив, что улыбка предназначается ей, она торопливо улыбнулась в ответ, как улыбаются люди, скованные страхом.